Очередной сборник о судьбах слободских тружеников тыла сейчас готовится к изданию в Центре имени Булатова.
В ходе этой работы записаны воспоминания 88-летней Антонины Ивановны Лалетиной (в девичестве Бушковой).
Несколько фрагментов этих воспоминаний приводятся здесь в газетной редакции:
Я родом из небольшой деревни Платоновы (была такая на Шестаковской земле). В школу ходила учиться в соседнюю деревню Мишкины, а после уроков с другими ребятами шла помогать колхозу – к 10-и годам умела и править лошадьми, и косить литовкой.
Как началась война, тут и закончилось моё учение: мне 11 лет, 4 класса за плечами, и я наравне со взрослыми участвую во всякой работе, включая пахоту на быках (всех здоровых лошадей забрали на фронт).
Плата подростку за колхозные трудодни – немного пелевы (шелуха, которая остаётся после обмолота хлеба). Если заварить её в кипятке, получится что-то среднее между кашей и тестом – из этой массы на деревне пекли лепёшки и тем спасались в голодные годы.
Мои старшие сёстры (Надежда и Мария) вскоре после начала войны сумели перебраться в Слободской – здесь у нас жили родственники. В городе обе сестры пришли работать на меховую фабрику.
В 1942-м году нашего отца комиссовали с фронта – обнаружили у него порок сердца. От военкомата его направили служить конным конвоиром: в составе конвойной группы сопровождать военнопленных от Кирова до посёлка Центрального (там пленные работали на заготовке леса).
Помню эти колонны: оборванные, голодные, страдающие от ран. Враги, а всё же люди. Разжалобится кто-нибудь из местных, поднесёт им еды – так и заплачут, и благодарят по-немецки. Верх человечности – пожалеть побеждённого врага. Очень трогательные и памятные для меня эти моменты.
Отец отработал год на конвое, но в 1943-м совсем расхворался, получил направление в госпиталь, да там вскоре и умер.
Была уже осень 1943-го, когда в деревню приехала Александра Васильевна – наша дальняя родственница. Она работала в школе ФЗУ (фабрично-заводского ученичества) при фабрике «Белка», и на немаленькой должности. Заметила мою бледность и худобу – и говорит маме строго:
– Отдавай-ка, Алексеевна, и эту девчонку мне на поруки, а то кабы она здесь совсем не пропала.
Мама первым делом в слёзы, но, конечно, согласилась. Помню, как привела меня родственница к директору ФЗУ. Высока была конторка, за которой сидел директор, да и бумаги стопками лежали на ней, так что когда я подошла ближе – получилось, что директор меня не видит. Тянусь я на цыпочки, чтобы предстать его взгляду, и вижу, как он со своей стороны тоже приподымается со стула – ищет меня глазами. Как увидал, высказал большое недовольство:
– Александра Васильевна, ну куда такую на фабрику? Ей ещё в куклы играть!
Александра Васильевна будто и ждала этих слов. Сразу ему в ответ:
– Говоришь «куклы», а вернуть её сейчас в деревенскую-то нужду – того и гляди помрёт с голоду. Возьмёшь такое на свою совесть?
Директор для виду ещё побурчал:
– Взять недолго, но какую ты ей работу дашь при таком росте?
– Если разрешите принять, то уж работу найдём.
Директор напоследок только рукой махнул:
– Как я вижу, ты уже вперёд меня всё решила. Чего тогда и обсуждаем? Разбирайся сама.
3 октября 1943-го я стала мотористкой в школе ФЗУ, а 8 июня 1944-го пришла в шапочный цех № 5 – тот самый, где уже работала моя сестра Надя. В свои «почти 14» я была ещё так мала, что для сидения за рабочим столом приходилось подкладывать ящик на стул.
Той порой и мама с братом уехали из Платоновых, стали жить в Коробках (деревня по соседству со Стулово). Попробовала я ходить ночевать к ним, но путь этот долгий и проходил через участки леса, где в 1940-х ещё нередко показывались волки. Забоялась я такого хождения по ночам, после поздних смен, и нашла себе съёмный уголок в городе у одной женщины. На улице Горького у перекрёстка с Красноармейской стоял её деревянный дом, но до нашего времени не сохранился.
Наша бригада состояла в основном из подростков. Режим здесь был ещё и построже, чем у взрослых женских бригад. Как объясняло начальство, «у взрослых-то женщин семьи-дети, куда их нагружать сверх-урочно…» А мы, как помню, иной раз по неделе попросту и жили там в цеху. Конвейеров на фабрике тогда не было, и негласная мерка нашей работе была такая: как закроем нашитыми шапками весь пол – так упаковщики начинают комплектовать партию к отправке, а для нас наступает долгожданный перерыв.
Зима, да темень, да голод, да накопленная усталость – всё вместе, бывало, так одолеет, что в ночную смену ближе к двум часам весь цех клюёт носами. Инструктор (Анна Георгиевна Зянкина) заходит – и давай причитать:
– Вы чего, девчата? Ладно бы мирное время, а сейчас ведь война! Ну-ка просыпайтесь, а то не ровен час ещё начальство увидит…
Бежит инструктор вдоль столов, расталкивает нас дремлющих. Тут хоть смейся, хоть плачь: пока растолкает вторую-третью мотористку, первая уже опять упала головой на стол. Для такой напасти последнее средство было у Анны Георгиевны: зовёт двух парней (работали с нами в одном цехе): «Тащите, парни, каждый по ведру воды!» Из тех вёдер наплещет нам на лицо да за ворот – поневоле дрёма отступит. Вдобавок Стёпка – один из упомянутых парней – умел играть на балалайке, и свой инструмент хранил здесь же в цеху. По команде Анны Георгиевны он начинал играть плясовую, а сама инструктор, словно заводила на новогоднем утреннике, вытаскивала нас в круг из-за столов:
– Встряхнитесь, потопчитесь хоть с минуту – кровь побежит шибче, так и расхочется спать.
Недаром Анна Георгиевна получила свою должность: такой побудки действительно нам хватало, чтобы доработать смену до утра, как положено.
Своим чередом тянулись бесконечные тыловые хлопоты: как осень – так помощь подшефным колхозам, как сплавная пора – так разгрузка речных барж. И в любой сезон – спасительное подспорье от местных предприятий: спиртзаводская барда, да дробинка с пивзавода, да казеин с «Красного якоря». В мирное время они не рассматривались как продукт питания (дробинка и барда, по сути, были «отходами производства» на своих заводах). Но война всему научила: если не хочешь протянуть ноги с голода, так и из дробинки напечёшь лепёшек, и из барды сваришь киселя.
Ещё такой момент засел в памяти: у нас возле сырейного цеха была открытая труба, откуда в лоток выбегала горячая вода. С голода чего не придумаешь: сделала я марлевый мешочек и приноровилась так его прицеплять, чтобы он находился в потоке этой горячей воды. Заверну в мешочек несколько картошин, оставлю там под трубой вариться – и через полчаса-час забираю себе горячий полдник.
Если нет на горизонте трудовой нагрузки – идём со сверстниками в военный госпиталь. Шли, как в таких случаях официально говорится, чтобы подбодрить раненых бойцов. А на деле бывало и такое, что как послушают бойцы про подростковое тыловое житьё – сами, жалеючи, начинают нас утешать и ещё гостинец дадут (обычно делились своим хлебным пайком).
Назавтра в 5 утра торопишься опять на фабрику, и нет-нет попадётся на улице санная повозка с телами. Это умерших из госпиталя везут хоронить на старое кладбище (при Троицком храме). Сквозь страх глядишь на сани: не тот ли солдат и лежит там сверху, что вчера, растрогавшись до слёз, вручил нам ломтик хлеба на прощание?
Хоронили их, как мне помнится, не там, где сейчас мемориальные плиты, а гораздо ближе к улице – совсем рядом с церковным зданием.
В 1945 году 8 мая, отработав во вторую смену, мы с подругой Ниной уже поздненько пришли к ней домой – в Нижние Кропачи. Её мама приготовила обычный ужин того времени – варёной картошки да киселя из спиртзаводской барды. Посреди ночи (мне помнится, что около 3 или 4 часов) вдруг нежданно заиграла музыка по радио. Стало ясно, что сейчас будет экстренное сообщение. Но какое – хорошее или печальное? Объявили Победу – полную капитуляцию гитлеровской Германии.
На радостях, обнявшись с Ниной и её мамой, я ещё по густым сумеркам, позабыв про волков и всё на свете, убежала в Коробки: помнила, что у мамы в доме нет радио, и хотелось первой сообщить ей радостную весть. Стучу в окошко, а мама в недоумении: «Тоня, ты чего здесь в такой час? Пожар, или чего другое случилось?..»
Первый сбор для нас был объявлен к 9 часам у клуба Горького. Оттуда уже колонной с песнями мы пошли на митинг на площадь. Так что 9 мая пойдёте с демонстрацией этой дорогой – знайте, что и мы 74 года назад здесь же шли.
Известные эти печали военного времени – голод, нужда и непосильный труд. Но у меня добавилась ещё четвёртая в придачу к названным. Мама была женщина богомольная, очень верующая, и я даже без понуждения усвоила её церковное правило (у меня на глазах она молилась допоздна в прежние колхозные годы).
Вот и вышло, что как близится большой праздник или свой день ангела, то первая мысль у меня на уме: улучить бы час, чтобы сходить к службе в храм – подать пометку, да поставить свечку, а по возможности и причаститься. Но это сейчас так говорится «сходить», а тогда, по правде говоря, не ходили, а прокрадывались – вопреки косым взглядам, а иной раз и угрозам. В праздники, и особенно на Пасху, всегда в храме в невидном месте дежурил соглядатай из партийных работников. Рассмотришь его в полумраке – а уж он сам сверлит тебя строгим взглядом:
– Ну, попалась, так жди последствий.
Наказывали за эти истории не только общественным порицанием на очередном собрании, но могли и лишить прогрессивки (выплаты за работу, сделанную сверх плана).
В 1954 году я лежала в больнице с тяжёлым воспалением (застудила придатки), когда в палату вошла сестра Надя с горьким известием: «Мама совсем плоха, наверное, уже при смерти. Отпросилась бы ты у врача для прощания, чтобы потом не жалеть весь остаток лет». Лечащий врач (Тамара Афанасьевна Кочкина) вошла в положение – взяла с меня расписку и отпустила на пять дней. Прибегаю к маме с тяжёлым сердцем и застаю её ещё в сознании. Узнала меня, говорит еле слышно: «Тонюшка пришла».
При маминой кровати дежурила её соседка тётя Поля:
– Верно, Алексеевна, это Тонюшка. Ты всех других ребят благословила, благослови и её теперь.
Мама достала из-под подушки просфору, велела мне поцеловать её, а потом отдала для памяти. Шестьдесят пять лет прошло, но эта просфора у меня сохранена – всё-таки мамино благословение. Думаю, что кабы не усвоенная от мамы твёрдость в вере, не прожить бы мне таких долгих лет, при всех тяготах, выпавших нашему поколению.
После 42-х лет фабричной работы я провела несколько лет в С.-Петербурге (водилась с внучкой). Вернувшись потом в Слободской, ещё какие-то годы работала в ЖКХ.
А в середине 90-х пришла туда, куда так стремилась моя душа – стала работницей при Троицком храме, когда настоятелем здесь служил о. Николай Бутюгов. В новом веке о. Николая перевели в Свято-Духовской храм на Демьянке – и я перешла за ним следом. Лишь в 2018 году по состоянию здоровья мне пришлось оставить эту работу. Стала считать, и получается, что ей отдано полных 24 года – почти четверть века!
Находясь при храме, довелось мне проводить в последний путь всех своих цеховых друзей и подруг, которых знала с юности.
Так вышло, что сейчас большинство моих наследников переехали жить и работать в Северную столицу. Когда шла война, немало выходцев из Ленинграда приютила наша лесная вятская сторонка. Теперь идёт движение в обратную сторону: то и дело слышишь, как ещё один слобожанин перебрался в Петербург в поисках лучшей жизни. Зовут и меня в те края, но мой ответ известный, и другому не бывать: 70 лет я живу в Слободском – куда и зачем ехать, если к этому берегу прикипела душой? Тут могилка моего сына, который ушёл так рано – в 30 лет; рядом с ним я хочу найти своё упокоение.
Да и в Слободском я не покинута: здесь у меня живёт внук с семьёй.
Тыловой и православный опыт совместились в моей жизни. Наверно, поэтому любимая книга у меня – «Чудеса на дорогах войны». Когда, бывало, случится житейская неурядица – прочитаешь оттуда одну-другую историю, и на душе становится легче. В самых неимоверных испытаниях люди сохраняли своё достоинство и разум благодаря вере – это и новым поколениям наука.
Подготовка публикации – Елена Лукоянова, Наталья Лихачёва
(Центр патриотического воспитания им. Булатова)