Глядя снаружи на меховую обновку, легко обмануться и вообразить, что она сшита из крупных цельных шкурок. Только по изнанке увидишь, что меховое полотно собрано из очень небольших лоскутов — так ловко подогнаны они рукой мастера, что кажутся одним целым. В этом искусство меховщика.
Не такова ли и судьба человека, которая только издали, по протокольным пунктам анкеты кажется простой и гладкой? На эти мысли наводит рассказ 92-летней слобожанки Зои Зыряновой, записанный в начале 2017 года для включения в третий сборник из серии «Слобожане — труженики тыла». Здесь вниманию читателя предложена газетная редакция воспоминаний Зои Васильевны.
Моей маме было 25 лет, когда в самом конце XIX века она устроилась в купеческий дом нянькой к детишкам. Этот дом сохранился — он стоит в Слободском на углу Советской и Свердлова (сейчас там салон красоты). Первый мамин муж был урядник — это один из полицейских чинов, ушедший в историю вместе с царской Россией.
После женитьбы мама уже не работала, и восемь раз была беременна, но ни один младенчик не выжил. Будто злой рок повис над семьей. Через годы врачи сказали, что причина — в мамином отрицательном резус-факторе, при котором женщине надо и мужа искать с таким же резусом. Но кто ж в старину знал эту науку!
После 1917 года пришла другая напасть: новая власть увидела в бывшем уряднике врага, да и маме припомнили: зачем служила богатеям-купцам? Отправили их в ссылку по разным местам. Мама оказалась в Удмуртии. Её муж убежал со своего поселения и ценой многих невзгод отыскал маму, — но от всего пережитого заболел и через месяц умер. Можно сказать: попрощаться пришёл.
Пятый десяток шёл маме. Уже, казалось, прожита жизнь, и загадывать больше не о чем. Но познакомилась в ссылке с Василием Корепановым, и решили жить совместно. Выстроили себе дом в деревне Колпаки (Тыловайский район Удмуртской АССР).
Здесь в 1924 году родилась я, когда маме шёл 51-й год, а отцу исполнилось 58. Докторá знают, что для носительницы отрицательного резус-фактора, да ещё в таком возрасте, рождение здорового ребёнка — почище любого выигрыша в лотерею. Так сложилось нежданное счастье на пустыре её разорённой судьбы.
Беда случилась, когда я училась в школе. Был праздник Вознесения Господня, и все взрослые ушли в церковь. В эту пору соседская маленькая девочка (слабая умом) нашла в сарае яйца и решила их испечь на соломе… Страшный пожар спалил 18 домов, среди которых был и наш.
Родители решили не подниматься вновь на старом месте, а переехали в родной мамин Слободской. На дворе был 1936 год, мне исполнилось 12 лет, и я, как мама когда-то, тоже «пошла в няньки».
Той порой маму ждало страшное испытание: она работала в колхозе и не уберегла правую руку — молотилкой оторвало на ней все пальцы. Но даже став инвалидом, мама старалась быть полезной, где только могла — летом пастушила, а зимой сама жила «в няньках». Зато я с этим занятием вскоре распрощаюсь.
Новый трудовой этап моей жизни начался осенью 1940-го: при содействии женщины, у которой мы жили на квартире, меня приняли в шапочный цех Слободской многопромысловой артели.
Артель находилась на том месте, где сейчас стоит Дом быта (на улице Халтурина рядом с рынком). Наш цех работал под начальством А. Огорельцевой, а всей артелью руководил В. Тукмачев. Артель невелика — примерно сто работников.
Здесь я увидела впервые эту премудрость — как собранные на нитку небольшие лоскуты под рукой мотористки превращаются в пластины, которые потом идут на доработку мастеру-«правильщику». Из тех правленых пластин кроят большое изделие — шапку или шубу.
Глянешь потом на обновку с лицевой стороны — будто из цельного полотна сшита!
Сначала я делала подсобную работу, поднося лоскут к рабочим местам. Потом стала учиться у мастера цеха Виктора Мошонкина. Война оборвала моё ученье «на полдороге»: Виктора Аркадьевича вскоре призвали на фронт.
Но моей тяги к мастерству было уже не остановить. Распарывая старую шапку или кепку, я изучала их внутреннее устройство — как детали закроены, как сшиты — и перелицовывала головной убор, давая ему вторую жизнь. Поначалу робела: не спутать бы выкройки, когда начнёшь обратно сшивать! Но день за днём профессия мне покорялась.
Туманное утро в начале осени. Топает в сторону городской окраины мужичок с вещмешком, одетый как всякий тыловой труженик — полотняные штаны заправлены в сапоги, поверх тельняшки рабочая куртка. На голове выцветшая парусиновая кепка-«блин». Первым делом по привычке смотришь, как скроен головной убор. Восемь клиньев с пуговкой посредине — шик довоенных лет. Но куда он в такую рань?
— Дак по повестке, — отвечает бесхитростно, — велено явиться на сборный пункт в Киров.
— Отчего же своим ходом?
— Машину или подводу дают, когда сразу несколько призывников. А я один, дак сказали: топай сам.
Надвинет кепку пониже на глаза и дальше идёт, не оглядываясь. Медлить да сомневаться солдату не пристало.
Скоро и заказы для нашей артели стали большей частью военными. Война скупá: старое не выбросит, а починит да снова в дело. Вагонами везли нам на ремонт порченые в боях шапки и шинели.
Шапки сначала сортируешь по размерам, от 55-го до 60-го. В тёплый сезон несёшь их к Вятке, чтобы простирать с мылом перед починкой. В иную шапку как глянешь — холод спину обдаст: внутри густо налипли кровяные коросты, из них торчит клок волос и костяные осколки. Видать, прежний владелец уже в земле лежит.
Выстиранные шапки натягивали для просушки на деревянные «болваны», которые летом ставили на крышу цеха, а в холодную пору — в специальную духовку, устроенную для этих целей в цеховой печи.
Когда шапка высохла, можно приступать к «вычинке». Тут всё по обстоятельствам. Если, к примеру, пуля прорвала ушной клапан или козырёк — ставишь взамен изорванного новый. Если проще дырку залатать, то латаешь, а где великá — там ставишь большую заплату из старой списанной шапки.
По общему заведению тех немудрёных лет, наша артель была «маленьким государством», которое по мере сил старалось само обеспечить себя необходимым. Сами мы рубили лес — обычно в районе Трофимовки — чтобы заготовить дрова для отопления цеха (норма была с человека в день по кубометру).
Был и свой подсобный участок, где росли овощи для цеховой столовой, — аккурат в том месте, где сегодня высится ретранслятор в Зяблицах.
Назову имена-фамилии некоторых женщин, с кем мне довелось работать — может, кому-то из читателей они знакомы: Нина Николаевна Копытова, Мария Артемьевна Ожегова, Августа Гавриловна Бородина, Серафима Ивановна Лалетина.
Содействие госпиталям (в Слободском их находилось несколько) тоже было нашей обязанностью, и первое дело — помощь в доставке раненых от вагона до палаты. Объявят о прибытии эшелона, и мы идём на железнодорожную станцию. Одного раненого поддержишь под локоть, когда неуверенно ступает загипсованной ногой на подножку вагона. А другие и двинуться не в силах — их оставалось только нести до упряжки (зимой в нашем распоряжении были лошади с санями, а летом с телегами).
В 1944-м году наш общий приятель познакомил меня с Толей Зыряновым — молодым фронтовиком, который вернулся в тыл из-за тяжёлого ранения. Отчего-то поначалу мне стало горько:
— Такой серьёзный и заслуженный человек, сколько всего перенёс! А кто я? — Среди подружек самая некрасивая, да вдобавок и самая бедная…
Однако Анатолий, как пишется в книгах, что-то во мне разглядел. Стал заглядывать ко мне домой вечерами, чтобы поговорить о том и о сём. Я беседовала, не отрывая головы от шитья: вечерний приработок позволял заработать в месяц до 500 дореформенных рублей (для понимания: одна целая буханка хлеба стоила тогда 350 рубликов).
Вот история его фронтового ранения: в июне 1943-го, когда Анатолию шёл только 19-й год, он командовал взводом управления миномётной батареи на Западном фронте. Идя на наблюдательный пост, попал под обстрел неприятеля. Рядом взорвалась мина. Последствия получились страшные: правый глаз выбило осколком, а левый был сильно травмирован и не видел.
До весны 1944-го Анатолий прожил в доме инвалидов, прежде чем левый глаз прооперировали в Кирове (в эвакуированной сюда Ленинградской военно-медицинской академии), — и зрение частично вернулось.
Выйдя из больницы, в воскресенье Анатолий поехал с матерью на слободской рынок. Купил у какого-то мужика за 500 рублей очки в металлической оправе, надел… и, по собственным словам, обомлел: после нескольких месяцев «жизни наощупь» это было удивительно — увидеть краски мира и множество людей вокруг.
Было хмурое весеннее утро, когда я сквозь сон услышала сообщение по радио, но не разобрала слов. Спрашиваю хозяйку, у которой жила на квартире: «Что случилось?», — а она пожимает плечами: тоже не слышала.
Одеваюсь и скорей на работу. На улице ветер со снегом. Прибежала в цех — а там пусто и тихо, будто я вижу сон. Заходит Владимир Тукмачев и говорит в гулкой тишине:
— Зоя, Победа! Иди домой, а к 9 часам утра приходи на городскую площадь — будет митинг.
На площади собрались тысячи слобожан, на трибуне — первые лица города. Выступил председатель горкома Василий Бородин. Снова повалил снег. Люди поёживались от холода, но расходиться не спешили: посреди народа и радость вдвойне!
А что же мой первый наставник Виктор Мошонкин? Когда он уходил на фронт, то обещал: забыть про себя не дам, буду писать! Но проходят месяцы, а от него ни письма. Пропал, думаем, наш Виктор Аркадьевич.
Однако после войны он вернулся! Оказывается, провёл 4 года в немецком плену. Едем, говорит, в эшелоне на передовую — и вдруг обстрел. «Ребята, открывай ящики с патронами, будем отбиваться!» Сорвали хлопцы крышки — а в ящиках вместо боеприпаса плотницкие гвозди! То ли какой непонятый замысел начальства, а может, и диверсия… вот и взял их немец голыми руками.
О годах, проведённых в плену, не мог вспомнить без слёз. Чтобы не протянуть ноги от скудной кормёжки (ломтик хлеба да пустая баланда), научились, говорить, и крыс лагерных есть. Тебя вши заедают, а ты крысу ешь — противно, а жить-то хочется.
Снова стал Виктор Аркадьевич работать в артели. Представьте — он дожил до 78-и лет! Может, оттого был так крепок, что после лагерных лишений ещё острее почувствовал вкус жизни?
После войны мы с Толей стали жить вместе. Сняли в старом купеческом доме проходную комнатушку (14 квадратных метров), а позднее получили на неё ордер — да и прожили там без малого четверть века.
Когда наша дочь Галя пошла в 1-й класс, то «расписались» — сходили в ЗАГС и по-простому зарегистрировали свой брак. Свадьбы вовсе не заводили — не было таких денег.
Будучи инвалидом по зрению, Анатолий стал работать на Слободском УПП ВОС (предприятие общества слепых), а с 1963 по 1971 гг. и руководил этим предприятием.
Вопреки Толиной болезни и всем житейским тяготам, мы жили очень дружно — тянулись к культуре, ходили в кино, ездили в кировские театры.
Мужу по инвалидности давали путёвки в санаторий, и каждое лето мы старались выезжать на курорты советского юга (Ессентуки, Кавказ).
Радость творчества сопровождала меня в цеху: то и дело рождались новые фасоны головных уборов. А в 70-х я разработала кройку воротников из хвостов песца (которые раньше отправляли в лоскут). Идею в конторе одобрили — и пустили в массовое производство.
Ещё помнится, как придумала кроить шапки и шубки из лап норки, а также разработала фасон шапки из норочьих хвостов. За изобретение этого фасона мне выдали премию 45 рублей.
Опровергая присловье «Сапожник без сапог», и для мужа с дочкой я старалась шить обновки, да и сама одевалось элегантно (за что, как впоследствии узнала, знакомые за глаза прозвали меня «берлинской дамой»).
А однажды взяла и кардинально поменяла работу: в 1962-м, когда начали строить слободской мост через Вятку, перешла работать в отдел снабжения Мостоуправления. Работа снабженца в советских реалиях имела свои особенности: стройки финансировались в полном объёме, а вот достать необходимые материалы было порой непросто.
До середины 60-х мы прожили в своей комнате-проходнушке на 14-и квадратных метрах, радуясь малому (кто пережил военное лихо, тот роскоши не ищет). Но в 1967-м взяла меня какая-то обида — поехала в Москву в Совет министров и там добилась приёма.
Со всей прямотой сказала ответственному работнику: мол, жильё в Слободском, конечно, строится — да только получают-то его в первую очередь «дворяне с партбилетами».
Что дальше происходило во властной вертикали, это для меня загадка, но квартиру после этого нам дали быстро.
В 70-х недуг отправил Анатолия на пенсию раньше срока. На истерзанный ранением левый глаз, вдобавок ко всем прежним испытаниям, навалилась глаукома. Грозный недуг, перед которым и современная медицина иногда бессильна — а что говорить про те давние годы!
Большого труда стоило мне добиться, чтобы Толю прооперировали в ленинградской клинике. Схватка с болезнью тяжело давалась врачам, а уж каково пришлось Анатолию: в течение пяти лет ему делали операцию за операцией (однажды пришлось выдержать сразу три в течение 2-х месяцев), — а ведь делаются они при местной анестезии, чтобы хирургам иметь доступ к глазу. Но в итоге болезнь всё-таки погубила зрительный нерв, и последние 23 года своей жизни муж провёл в темноте.
Мы прожили в браке больше 60-и лет — Анатолия не стало в 2007-м. Уже потеряв зрение, в одну из бессонных ночей он сочинил стихотворение, а наутро попросил дочь Галю записать его.
Записанные строки увидел слободской композитор Гарри Цыпуков (с которым мы дружили семьями) — и сказал: «Да ведь это песня!» И написал музыку. На многих концертах и смотрах звучала эта песня, с такими строчками в начале:
Я приехал вечерней порою
На побывку в родные места,
А в деревне за Вяткой-рекою,
Как и прежде, слышны голоса.
Обычные слова, — но для наших ровесников они звучат как отголоски былого времени. Сегодня кто-то с жалостью смотрит на наш скромный послевоенный быт и маленькие радости. Но есть и такие, кто завидует: «Вы счастливые — жили ради великой цели, верили в лучшее!» А мы просто шли по жизни, не опуская руки и не отчаиваясь — как учили родители.
Встретив на слободской улице эту пару, не посвящённый в их историю прохожий подумал бы:
— Вот уж точно не местные, а приехали сюда по распределению откуда-то из столиц.
Степенный мужчина профессорской внешности и женщина в элегантном наряде...
Их история дорогá мне тем, что своей жизнью супруги Зыряновы утвердили правду, которой нам так недостаёт сегодня — что провинциальный уклад не обязательно означает серость и скуку, — даже здесь многое зависит от желания самогó человека изменить что-то к лучшему.
Не этим ли был силён и весь послевоенный Слободской, каким он предстаёт нам в воспоминаниях старожилов?
Подготовка публикации — Наталья Лихачёва (Центр патриотического воспитания им. Булатова), Николай Олисов
Фото А. Зырянова — с сайта Российской государственной библиотеки для слепых