Сохранение памяти о воинах-слобожанах разных поколений
В марте 2023-го земляки простились с Николаем Пьянковым – капитаном I ранга, который вышел в большой мир из города Слободского, и здесь же завершил свои дни после всех странствий по миру.
Творческое наследие Николая Михайловича и объёмно, и многогранно: на протяжении четверти века он готовил для слободской прессы публикации различной тематики, от воспоминаний о флотской службе до очерков на злобу дня.
Будет ли впоследствии данный материал собран и систематизирован – вопрос открытый. Ясно то, что современные технологии дают для этого новые возможности (например, в память о заслуженном человеке может быть создана группа ВКонтакте).
В качестве напоминания о наследии Николая Пьянкова здесь на газетной полосе размещён один из его очерков. Это воспоминания автора про своего отца-фронтовика Михаила Ивановича Пьянкова, которому в 1940-х довелось пройти дорогами войны до Чехии и завершить службу в звании гвардии ефрейтора.
Насколько этот текст раскрывает историю и личность конкретного человека – настолько же его можно считать обобщённым портретом целого поколения, подарившего миру победный май 1945-го.
В газете текст публикуется в сокращённой редакции.
Утверждается, что по фотографии на памятнике можно определить, осталась ли душа умершего с нами или улетела навсегда. Не этот ли феномен гонит нас и в осеннюю слякоть, и в злые морозы к могилам родителей. Потребность общения с ними заставляет забыть мелочные обиды. И то, как солдатским ремнём отец жестоко выхаживал первоклассника за обнаруженную в кармане курточки махорку, за стащенную медаль, которую обменял у соседских ребят на диковинную поршневую авторучку, за принесённые с пляжа часы «Победа», затоптанные в песок солдатами из военного городка во время игры в волейбол. Много всяких «за» было в жизни.
Выучка оказалась хорошей: так и не научился курить, играть в игры обмена и обмана, не растерял совесть. Приучка к труду давалась сложнее. Чистить хлев, через весь город водить уличное стадо на заливные луга и Александровские дачи, где корова Зойка - кормилица на нас шестерых малолетних «работала животом», возить в любую погоду для неё барду со спиртзавода – всё в то время вызывало протест и желание уйти из дома.
Когда мне исполнилось шестнадцать, отец поставил крест на моих мальчишеских взбрыкиваниях и по-мужски признался, что не в силах всю ораву прокормить. В тот же день я был устроен на работу учеником автослесаря-моториста и начал постепенно отходить от семьи.
Желание всё познать и непрекращающиеся конфликты с отцами-фронтовиками многих из нас, послепобедных, выдавили из Слободского. Сработал ген смелости, привезённый с войны. Напутствие в чужие края было коротким: учись, не пей, не кури, не играй на деньги. В 1964 году только из седьмой школы в Ленинграде оказалось пятеро моих одногодков. Даже женившись, народив сына, я мысленно слышал отцовское горько-ироничное «мелко ещё плаваешь, сынок». Лишь после первого полугодового похода в Атлантику на слежение за авианосцем отец зауважал молодого лейтенанта.
В короткие наезды в отпуск не было времени поговорить с ним о войне. По-крестьянски тихий, немногословный, не дослужившийся до офицерских чинов и ярких наград, он казался несопоставимым с наставниками из училища – героями-фронтовиками, подводниками, испытателями ядерных ракет, торпед, атомных подводных лодок, горевшими и тонувшими. В сравнении с их заслугами скромные отцовские медали за отвагу, за взятие Будапешта и Праги не говорили ни о чём. Да и по какому счёту ценить награду, если наш преподаватель оперативного искусства – лётчик, получивший Золотую Звезду за уничтожение штаба танковой дивизии СС – был едва не разорван на части уцелевшими жителями разбомбленной им деревеньки и в День Победы прятался от них в милиции. Что творилось в сердце моего тестя после вопроса о том, как он поступал с «языками», которые сопротивлялись или отказывались идти на нашу сторону фронта? Крупные слёзы и зубовный скрежет выдавали те муки, которые он покаянно испытывал, вспоминая, как убивал руками непокорных гансов.
Отец тоже скрипел зубами. Лишь однажды он скупо поделился памятью о чувствах бойцов перед наступательным боем. Многие предчувствовали свою гибель, некоторые плакали и на коленях умоляли ротного не ставить их в первую, поголовно уничтожаемую волну… Что испытывал он сам, ушедший служить по призыву (и расставшийся при этом с женой и сыном) ещё в довоенном 1940-м, – это я восстанавливал по письмам, сохранившимся у матери.
О том, что война шрамом прошла по душе отца, всю войну прошагавшего в передовых ротах, я догадывался. Вступив в партию перед первым боем, он, на моей памяти ни разу не сходивший в кино или на концерт, не имевший выходного костюма, непременно выписывал и до дыр зачитывал «Ленинский путь» и «Кировскую правду», бросал любую работу, чтобы, стоя на табурете, прослушать новости из «тарелки» на стене, сообщавшей об очередных атомных взрывах, испытаниях и конфликтах.
Уже в 1960-х солдатское чутьё вело и отца, и других фронтовиков в ДК имени Горького на лекции международников, на ознакомление с закрытыми письмами ЦК КПСС. Свежая память о войне не давала им покоя, заставляла безропотно, по-некрасовски до смерти работать.
Лишь в День Победы на пригорке у нашего дома фронтовики расслаблялись. Без наград, чтобы не было обид, усаживались возле заставленных домашней снедью скатертей и клеёнок, постеленных на траве. В трапезе вокруг бутылки-«четверти» принимали участие только те, кто воевал в боевых частях, был на передовой. Помню, как залётный «тыловой вояка», не знавший обычая, подсел к этому импровизированному столу и отпустил шуточку по поводу очередного живота матери. Отец схватил остряка в охапку и через голову выбросил в огород. Во внешне мягком и уступчивом, никогда не ругавшемся и не повышавшем голоса отце внезапно взрывалась звериная, неистовая и неконтролируемая сила. Иногда казалось, что он сам боится её.
В отличие от многих мужиков отец не терпел вида крови. Было ли это следствием того, что в бытность нештатным ротным портным ему пришлось латать сотни пробитых шинелей и солдатских рубах, полученных из похоронной команды, или он помнил глаза фрицев, с которыми в смерчевой ярости сталкивался в рукопашной, – он не рассказывал.
Живность, которая иногда заводилась в доме, отец никогда сам не резал. Нас, детей, выгоняли из дома, он с матерью тоже уходил на час-полтора. Возвращались, когда всё было прибрано.
Проблема Зойкиной старости мучила отца. Перед тем, как отдать её на мясокомбинат, он вызвал фотографа. Так появилась семейная фотография, на которой исхудавшая, ослабевшая кормилица стоит в огороде, окружённая ребятами, и смотрит в объектив огромными, печальными, всё понимающими глазами. После ухода Зойки мать взбунтовалась и отказалась держать живность. Отец не противился.
Он не мог материально стимулировать нашу учёбу. Хорошие оценки, благодарности воспринимались им как должное, как зарплата за работу в школе. Никаких книг, кроме профессиональных, он не признавал. И, кажется, никогда не читал художественной литературы. Дома на высокие темы не говорили. Лишь однажды произошёл потрясший меня случай. Во время моего отпуска за столом зашёл разговор о правовом режиме «открытого моря». Подвыпивший отец начал сыпать в споре терминами и цитатами, далеко выходившими за его семь классов образования и содержание местных газет. На мой недоумённый вопрос – откуда он всё знает? – отец пояснил, что в детстве отрабатывал отцовский долг у одного из крепких крестьян в селе Прокопье (сейчас на территории Белохолуницкого района). На чердаке дома нашёл и выпросил у хозяина неизвестно откуда взявшуюся книжку по истории римского права. Книжку он прочитал, и память сохранила её на всю жизнь. При всём его трудолюбии, эта феноменальная способность к знаниям так и осталась нереализованной.
Уход на пенсию подломил отца как пружину в механизме. Ни разу не бравший отпусков, не бывавший в санаториях, не видевший после войны ничего, кроме каждодневного труда, он враз оставался за бортом. Когда младший из нашей шестёрки, как и все остальные, поступил в вуз и освоился в учёбе, отец при очередной встрече заявил: «Я вас вырастил, я вас выучил, теперь могу отдохнуть». Пережитое не давало покоя, слабило зрение, барахлил «мотор». Газеты постепенно уступили место телевизору. Передачи о войне он не смотрел.
В 1978 году мне предстояла длительная командировка. Командир части отпустил меня на пару дней домой. Отец, совсем седой, прощался по-особенному: «Теперь больше не увидимся». Сердце ёкнуло, но вид его, бодро шагавшего в валенках по половицам собственного дома, не вязался с его настроением. Может быть, он чувствовал, что судьба, как когда-то ротный, назначила его в «первую волну».
Минуты смерти отца я встретил в пути. Наш товарняк с техникой мчался по степи из Ишима в Тамбов. Жарко натоплена печурка, взвод матросов на нарах. Душно, несмотря на полуоткрытую дверь вагона. Полная луна, ясное, звёздное небо. Океанским приливом тоска навалилась на душу. Безотчётно, под ярким лунным светом, начал писать письмо в Слободской, отцу. Короткий отчёт о четырёх месяцах командировки на колёсах, о том, что ответа не жду, пункт назначения эшелона неизвестен. Рано утром бросил письмо в первый почтовый вагон, идущий через Урал на запад. Старший, довоенный брат, находившийся за тысячи километров, испытал то же чувство.
Отец «получил» письмо через 10 дней после смерти. А может быть, и сразу в те минуты, когда, не дойдя до дома два квартала, он упал от боли в сердце под куст у знакомого ручейка на Малосадовой и лежал там, остывая, под лунным светом и утренней зарёй. Смерть, достойная мужчины-воина – в бою, в пути.
И сейчас, в неярких отблесках плачущей свечи, воткнутой в снег у надгробия, вижу умные, одобряющие или укоряющие глаза отца. Губы много повидавшего и пережившего фронтовика, как тогда, в послевоенном детстве, немо шепчут: «Всё ещё мелко плаваешь, сынок».